Надежда Ивановна Соловьёва в Георгиевском округе человек известный. Её картины украшают стены административных учреждений, домов и квартир поклонников её таланта, друзей и односельчан, которым 85-летняя художница дарит свои работы. Ею написано уже более 200 картин и несколько книг — стихов и автобиографий. Автор побывала дома у Надежды Соловьёвой и познакомилась с творчеством художницы.
— Надежда Ивановна, я смотрю, вы пишете в разных жанрах. У вас портреты советских политических лидеров, автопортреты, натюрморты, пейзажи — Северный Кавказ, Санкт-Петербург, Байкал… Вы, очевидно, много путешествовали.
— Это правда. Жизнь прожита большая, а я человек очень деятельный, активный, поэтому старалась посмотреть мир, наполниться впечатлениями и эмоциями.
— Когда же вы рисовать начали? И что послужило толчком?
— Война меня к рисованию направила. Великая Отечественная.
— Как война? Ведь когда она началась, вам было пять лет.
— Да. Но я всё хорошо помню. Перед тем как фашисты вошли в Георгиевск в августе 1942 г., я играла на улице. Мама была на работе. Вдруг слышу — что-то грохочет. Посмотрела на небо — самолёт летит. А с него что-то падает. Гляжу, мама бежит ко мне испуганная. А я ей радостно кричу: «Мама, смотри, груши летят! Какие крупные!». Всё-таки жили мы голодно в то время. И я начала с восторгом на песке пальчиком рисовать грушу. Я её видела отчётливо, но, конечно, не понимала, что она несёт смерть.
Подбежала мама, схватила меня и унесла в сарай. Началась бомбёжка. Люди с узелками, вещами — кто что мог с собой унести — потянулись из домов в лесополосу. Думали, что там не будут бомбить. Три дня в лесу просидели, ели сухари, смачивали в реке. Но немцы один раз побомбили и вошли в город. Лес не тронули, а вот маслозавод сразу подвергли обстрелу. Три канистры огромные горели несколько дней. В них попали бомбы, и подсолнечное масло потекло по улице рекой. Люди собирали его во что придётся.
Мы с мамой вернулись из леса в свой сарайчик. Жилья своего у нас не было. По разговорам старших я помню, что молодых женщин немцы насиловали. Но больше всего охотились на коммунистов и евреев. На нашей улице жили три-четыре семьи еврейские. До сих пор перед глазами стоит эта картина: будка черная — душегубкой её называли — подъезжает, и в неё садятся с вещами семьи наших соседей-евреев. А мы с их детьми играли на улице, дружили, всех знали. В одной семье было пять детей, в другой семь. И всех их куда-то повезли. Кто-то из местных жителей указал, где живут евреи.
— Люди сопротивлялись, когда их сажали в душегубку?
— Нет, немцы им сказали: мы вас увозим на вашу исконную родину. Я это хорошо помню. Когда машина с евреями поехала, мы, детвора с улицы, собрались — три девчонки и пять пацанов — и решили выяснить, куда их повезли, где их исконная родина.
Мы побежали вслед за машиной и выскочили к железной дороге. Спрятались в кустах шиповника возле карьера. Смотрим — везут. Люди вышли из душегубки и сразу поняли, что сейчас с ними будет. Стали плакать, на руках — дети маленькие… Становятся в ряд на краю карьера, в них стреляют, они падают.
Людей не засыпали, уезжали за новой партией. А мы лежали в кустах, боясь шелохнуться, и вдруг слышим: кто-то плачет, как будто ребёнок. Хотели подбежать, посмотреть и, может быть, помочь, но тут ещё одна машина появилась. И эту партию людей расстреляли. Мы уже не могли смотреть, кто живой в яме. Поняли, что и нас расстреляют, если обнаружат. Мы отползали от карьера. А трава колючая, мы все голенькие, ногируки ободрали. Помчались домой, рассказали родителям.
Тогда мама в страхе за свою семью подхватила детей и бросилась бежать на восток края. Пешком, прячась от посторонних глаз, мы добрались до Зеленокумска — там у матери был дом. Однако и в нём уже хозяйничали оккупанты. Им нужна была кухарка и прачка, поэтому матери разрешили остаться.
Мы жили в маленькой кухне. Рядом с домом стояли большие амбары. По ночам оттуда слышались стоны и крики. Там пытали людей. Умерших от мучений и пыток кидали на повозку и увозили. А мы от страха плакали…
Как-то фашисты отварили макароны в котелке и дали матери, чтобы она накормила детей. Но вместо этого она отдала еду их собаке Пирату. Пёс съел, а через пять минут упал замертво.
После освобождения Ставрополья мы вернулись в Георгиевск. Чтобы прокормить детей, мамочка пошла работать грузчиком. А отец продолжал воевать и дошёл до Берлина.
— В этих местах, где вы ребёнком видели расстрел еврейских семей, в селе Краснокумском и станице Подгорной были открыты памятники жертвам Холокоста. Это были местные жители и эвакуированные евреи. Как на вас, маленькую девочку, свидетеля этих преступлений, повлияло увиденное?
— Был шок. Тогда я и начала рисовать. Разровняла песочек и изобразила самолётик и бомбу рядом. И после ни одного дня я на художника не училась. Всё у меня само собой получилось.
— У вас очень яркие жизнеутверждающие рисунки. Наверное, вам подсознательно хотелось украсить свою жизнь, вычеркнуть из памяти те страшные времена?
— Возможно. Я, когда рисую, обо всём забываю — болезнях, возрасте, проблемах… И о тех бомбах.
— Сколько времени уходит на одну картину?
— Дня три. Сначала я загрунтую основу, а когда она высохнет, я фон делаю, потом уже масляными красками основное изображение наношу. Всё — пальцами. Я уже все подушечки стёрла. Они порой даже немеют.
— Пальцами? Не кисточками?
— Кисточкой тонкие элементы наношу — глаза, брови. А растушёвку — пальцами. Стиль у меня такой. Сама разработала. Ни одной картины не нарисовала кистью. Вот, обратите внимание на мою работу: это Колыма, Магадан.
— А как вы там оказались, живя на юге России?
— Жених завербовался в Магадан, а я к нему поехала. Два года там жили, пока срок вербовки не кончился. В Георгиевск вернулись и — расстались. Потом снова замуж вышла, на этот раз за одноклассника. Сорок лет прожили. После его смерти ко мне попросился жить инвалид войны, чтобы я его досматривала. И я десять лет за ним ухаживала.
— Почему он к вам обратился?
— Мы с детства знали друг друга. И вот однажды в маршрутке вместе ехали, разговорились. Он попросился ко мне жить — старикам в глубинке страшно оставаться в одиночестве. Через несколько дней он предложил зарегистрировать наши отношения. Я согласилась. Свадьбу нам глава сельсовета организовала. И я этого мужа десять лет нянчила, в Питер возила, по санаториям, всё вылечить старалась. А он через год уже не видел ничего, неходячий стал. Ему было 86 лет. Поэтому для меня моё художественное и литературное увлечение — бальзам на душу. Картины и поэзия вводят меня в особое творческое состояние, придают силы и поднимают жизненный тонус.
— Надежда Ивановна, но ведь ваше хобби — дорогое удовольствие. Рамки со стеклом, краски дорого стоят. А вы на пенсии всё-таки, свой дом у вас, который вложений требует. Как вы одна теперь управляетесь?
— Я привыкла справляться и не жаловаться. Да, дети мои далеко, в Санкт-Петербурге врачами работают, зовут к себе, но для меня георгиевская земля родная. Здесь я прожила хоть и трудную жизнь, но — свою, рабочую. Двадцать лет работала секретарём партийной организации на птицекомбинате и сейчас не расстаюсь с КПРФ. Там, в горкоме, выставлены мои картины, я радуюсь, что людям они нравятся. Ведь рисую не для заработка, не для прибавки к пенси и, а раздаю свои картины на память. Мне приятно, что они, как частица моей души, согревают людей.
Я всем говорю: не умру, пока не нарисую еще сто картин.
Елена САРКИСОВА,
академик Международной академии русской словесности.
Георгиевск.
Эта статья в PDF-версии газеты «Родина» от 4 августа 2022 на сайте ЦК КПРФ, а также на сайте Ставропольского крайкома КПРФ.