Памяти родителей моих, сержанта Льва Васильевича Иванова и Марии Павловны Ивановой, памяти всех погибших воинов Великой Отечественной, их вдов.
Вот он, изжёлта-серый клочок бумаги в ладонь величиной с неровными краями. Представляю, как расплывались в глазах мамы начертанные на нём слова, отчасти тиснутые типографским шрифтом, отчасти выведенные обычной перьевой ручкой: «Ваш муж, уроженец Брянской обл., сержант Иванов Лев Васильевич, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит…»
После слов с указанием даты и места захоронения рука штабного писаря вывела фиолетовыми чернилами: «Время и место неиз.»… Недописанная фраза перечёркнута на полуслове и вверху над строкой добавлено: «16 января 1943 г.». Со временем чернила выцвели, но дата осталась в моей памяти. Указано и место, где нашёл свой последний приют сержант Иванов – один из миллионов наших сограждан, сражённых в той беспримерной в истории человечества войне, названной Великой Отечественной: высота северо-восточнее ст. Курсавка, 3 километра.
Поди разберись, где эта станция (или станица) Курсавка? Да и возможности разбираться, искать могилу мужа у овдовевшей солдатки не было. В 26 лет осталась она с тремя малыми детьми и нашей бабушкой Лизой в рабочем посёлке, разгромленном фашистами при отступлении. В соседней Белоруссии ими было выжжено дотла 600 сёл, на Брянщине, в партизанском краю, подобных селений тоже было немало. Сгорел и наш дом, построенный перед самой войной. Сколько себя помню, мы всё переезжали из одной уцелевшей избы в другую: мне радость – на машине покатаюсь! – а маме новые горестные хлопоты.
Чествуем мы ветеранов Великой Отечественной, воздаём почести погибшим и забываем поклониться до земли солдатским вдовам, которые на своих плечах, на душах своих исстрадавшихся с неженской, нечеловеческой силой тянули и вытянули воз военного лихолетья и послевоенной разрухи.
Когда я прокручиваю в воображении калейдоскоп детских воспоминаний, выплывают из далёкого прошлого горестные незабываемые картинки…
Мама, худая, измождённая, стоит, прислонившись к бревенчатой стене хаты, лицо её искажено гримасой боли: копала тяжёлую влажную землю на огороде, торопясь с весенними посадками, и «прострелило» поясницу – ни охнуть, ни вздохнуть…
Страшны детям материнские слёзы, и она старалась никогда не показывать их. Не плакала и тогда, когда хоронила родного брата.
Дядя Арсик страдал прогрессирующим плоскостопием, ходил с трудом, превозмогая боль. В армию, как отца, его не взяли – ушёл в партизаны. Там простудился. «Чахчах и помер», как скажет потом бабушка Лиза. Умер дядя в районной больничке, оттуда забирала его мама – сама, одна! – разыскав в мертвецкой родное тело среди обнажённых закоченевших в смертельных судорогах тел.
«Где стол был яств, там гроб стоит». Тогда я этого присловья не знала ещё, как не знали мы и яств. Только помнится горка насыпанного прямо на голую дощатую столешницу щавеля, добытого старшими в дальнем походе по окрестностям. Вблизи уже все съедобные травы были выщипаны.
Теперь на столе стоял гроб, а в нём дядя Арсик с жёлтым заострившимся лицом.
Вышли провожать за ворота. Бабушка кутала меня в свою шаль. Подкатили по насту розвальни, на них коекак взгромоздили продолговатый ящик, закрытый крышкой. Мама умостилась на краешке. Возница взмахнул кнутом, и только снежная позёмка завихрилась за санным следом…
Вспоминаю и ума не приложу: как они вдвоём – одноногий возница и мама – опускали этот гроб в стылую землю? Кто и как рыл могилу в смёрзшемся грунте? Да всё она же, мама, с такими же, как сама, солдатскими вдовами.
Вот ещё одна картинка, уже из послевоенного быта. Тут уж мама не удержалась от слёз: из рассечённого, вмиг посиневшего надбровья течёт струйка крови… Это она в обеденный перерыв торопливо колола дрова в сарае, спеша на работу, и сучковатое полено так её приветило. Хорошо ещё, что глаз целым остался.
Мне всегда хотелось что-нибудь лепить своими руками. Глины в округе не было – сплошь серая подзолистая почва и песок. Однажды ходили в лес за ягодами, и там, возле болотца, во мху, где красовалась своими румяными щёчками крупная брусника, нашла я маленький, прямотаки игрушечный алюминиевый котелочек с миниатюрными скобами-ручками. Посудина эта была явно не «наша», представлялось, как немец пил из него кипяток, заваренный лесными травками, расположившись у костра.
Мы с подружками заполняли котелочек «тестом» и выкладывали на землю высокие «пасхи». Только они напоминали нам почему-то тот небольшой пирамидальный памятник с красной звездой наверху, который возвышался над братской могилой, что ничком припала сиротливым холмиком к земле под старыми соснами на окраине посёлка.
Взрослые не рассказывали нам ужасающих подробностей, но мы знали, что под этой пирамидкой покоятся вечным сном жители посёлка. Когда я была уже школьницей, к нам на встречу приходила женщина с багровым рубцом через всю щёку. Теперь мы не были маленькими, чтобы скрывать от нас подробности той трагедии. Оказывается, гестаповцы согнали провинившихся перед оккупационной властью жителей посёлка. Дали в руки заступы и заставили их рыть себе же могилу. А потом всех уложили автоматными очередями. Очевидцы говорили, что после ещё долго на месте погребения земля шевелилась. А эта женщина ночью выбралась из могилы…
Забросили мы в заросли чертополоха тот немецкий котелок – не игралось с ним. …
Ещё один поворот калейдоскопа памяти – вижу я себя в полутёмной с занавешенными окнами комнате: меня со старшими братом и сестрой одного за другим свалила в постель корь. Лишь закрою глаза, перед лицом начинает буксовать какая-то раздувающаяся шина, вот-вот это чёрное колесо меня раздавит. Лучше не закрывать глаза. Сквозь полуявь-полубред доносятся голоса взрослых: «Пожарище… на пожарище…» Это они собираются идти на то место, где когда-то стоял наш дом. Люди долго ещё ходили на пепелища родимых гнёзд, где в зарослях диких трав среди полуистлевших головёшек искали и порой находили что-то из металлической утвари. В тот поход мама нашла таганок, в погожий летний день мы варили в нём во дворе любимую картошку в мундире.
Шаги, голоса… Передо мной мама: в одной руке гранёный стакан, на треть наполненный молоком (раздобыла же где-то!), в другой – тёмнобурая лепёшка из молодых липовых листьев. Я тянусь к молоку и тут же, едва попробовав, отстраняю стакан: молоко горькое. К лепёшке и подавно не притронулась. Мама уходит понурившись, с опущенными плечами.
Отца своего, как и многие, да почти все мои сверстники, я знала только по фотографиям. Когда в детской игре водящий пытался осалить меня тряпичным мячом, я живо увёртывалась от удара, и в подсознании мелькала мысль: ну почему отец такой неловкий? Окажись половчее, мимо прошла бы пуля. А теперь вот мама с бабушкой нет-нет да и скажут: «Был бы жив отец…» И надо же тому случиться, что судьба нежданно-негаданно привела меня именно в те края, где в смертельном бою упал он на окровавленный снег, перемешанный с комьями мёрзлой земли, и душа его полетела в небесные выси, туда, где в веках невозмутимо дремлют заснеженные пики Кавказских гор.
Студенческие годы промелькнули незаметно, и вот уже мы, без пяти минут выпускники журфака Московского университета, ведём разговоры о том, кто куда распределяется. Мою дальнейшую судьбу решил наш руководитель семинара по практике, бывший тогда заместителем главного редактора «Учительской газеты» Кирилл Анатольевич Ковалевский, «сослав», как новоявленную декабристку, в «южную Сибирь» – на Северный Кавказ: «Поближе к Лермонтову…» Его старинному другу, тогдашнему редактору газеты «Кавказская здравница», нужны были молодые перспективные сотрудники. Так я оказалась на Ставрополье, где прожито мною уже полвека.
Не успела оглядеться, что это за край, куда меня занесла судьба, узнать, какие тут населённые пункты, и вот уже еду автобусом с рукописью своей первой поэтической книжки в Ставрополь – завоёвывать книжное издательство.
«Курсавка. Стоим десять минут», – объявляет служебным голосом водитель. И словно бы электрический разряд пронизывает мою память: «Неужели это здесь?..»
Я вышла из автобуса, ноги сами собой понесли меня в сторону синеющих возвышенных предгорий. Где она, эта высота, что в трёх километрах северо-восточнее ст. Курсавки, как записано в похоронке?
Печальными показались мне эти места с рядами ещё не облиственевших лесополос по обеим сторонам автотрассы, с уходящими в даль степными просторами, взбугренными возвышенностями…
Чуть позже я специально наведалась в Курсавку. Сотрудник военкомата на мои расспросы пожимал плечами: «Не знаю, где может быть такая высота. Это ведь на военном языке условное обозначение. Все известные нам захоронения были вскрыты, останки солдат перезахоронены в братской могиле».
Принесённые мной тюльпаны легли на мрамор памятника. Я просмотрела перечень имён, тиснутых бронзовой краской, сверху вниз и снизу-вверх – фамилии Иванов там не оказалось.
А в музее Памяти, когда я разговаривала с его сотрудницей, из глубины комнаты вышел человек лет сорока с пустым рукавом пиджака, заправленным в карман. Он, видимо, прислушивался к нашему разговору и присоединился к нему.
— Мне было тогда шестнадцать, мы, мальчишки, помогали бойцам санитарного взвода хоронить погибших в бою. Знаете, как это было? Сложим их в воронку от бомбы или артиллерийского снаряда, накроем плащ-палатками и – земля им пухом…
Скорбь и печаль, очнувшееся чувство какой-то непонятной вины овладевают мной каждый раз при этом воспоминании. Словно бы живая память, как верный пёс, оставленный забывчивым хозяином, всё трусит и трусит по твоим следам, забегает вперёд и мечется перед твоим внутренним взором, стараясь заглянуть в самую его глубину. И ты переживаешь этот миг воскрешения ПРОШЛОГО как сиюминутную реальность.
А она, ПАМЯТЬ, тихо скулит и взлаивает, бросается из стороны в сторону, словно бы хочет спросить на языке жестов: «Ты помнишь? Не забыла? Обещай, что никогда не забудешь!»
Бог с тобой, БЕГУЩАЯ ПО СЛЕДАМ! Разве можно забыть такое?..
Р.S. Год семидесятилетия нашей Великой Победы проживался нашими соотечественниками на волне общенародного подъёма, вновь по городам и весям прошёл Бессмертный полк, вызывая в каждом неравнодушном сердце смешанные чувства, где вперемешку были радость от осознания великой исторической миссии российского народа и боль незабываемых утрат, еле сдерживаемые слёзы восторга от причастности каждого к могучей силе своего Отечества.
И вновь мои помыслы были там, где когда-то шла смертельная схватка с ненавистным врагом, где в одном из боёв был сражён мой отец.
Какое-то беспокойство побуждало меня наведаться в Курсавку. Случай представился. Колесила на машине по посёлку в поисках запомнившегося мне памятника: а вдруг я попросту пропустила родное имя, бывает же…
Кого из встречных ни расспрашивала, все показывали в разные стороны. Оно и понятно: скорбных отметин повсюду осталось немало. Решили двинуться в сторону железнодорожного переезда, ведь в похоронном извещении указание «ст. Курсавка» изначально мной, не знавшей ещё тогда степных станиц, читалось как «станция» Курсавка. Ведь бои всегда шли за какой-нибудь стратегически важный объект, которым чаще всего становилась железнодорожная станция.
— Вот она, стела! – оживился мой попутчик, указывая на живую ограду из вечнозелёных туй…
Мемориал «Вечный огонь Славы» в парке села Курсавка представляет собой довольно большое сооружение, составные части которого: братская могила воинов, погибших при освобождении села, и мирных жителей, расстрелянных фашистами во время оккупации, в центре – фигуры из бронзы: женщина и воин-освободитель.
По периметру мартиролог, ряд бетонных кубов с плитами, на которых означены сотни имён…
Мой взгляд упал на одну из плит и сразу выхватил выбитые на мраморе аршинные буквы: СЕРЖАНТ ИВАНОВ Л.В.
Мемориал, как я потом узнала, был сооружён в 1987 году…
Вскоре в моей тетради появились эти строки:
Проста фамилия моя,
Она – не псевдоним.
Иван ей первая родня,
В ней слышен шёпот ив.
Везде – в лесах, в просторах нив –
Иваны полегли.
И ветви тех плакучих ив
Склонились до земли.
«Иван, не помнящий родства» –
Нет, боже упаси!
Моя фамилия проста
И вечна на Руси.
Елена ИВАНОВА.
Ставрополь.
Эта статья в PDF-версии газеты «Родина» от 11 мая 2018 г. на сайте ЦК КПРФ, а также на сайте Ставропольского крайкома КПРФ.